1964 – 1970 гг.
«…Огорчить могу – обидеть никогда. Обижаю разве что себя самое... Моя жизнь: одиночество, одиночество, одиночество до конца дней...»
«…Я думала, что оставляя Москву, отойду от себя, но мне и тут невыносимо тоскливо и ужасно одиноко. Когда-то я была здесь с Павлой Леонтьевной и маленьким Алешей и была счастливой. Дом отдыха переполнен, масса знакомых, а незнакомые лезут с разговорами. Место некрасивое, в то время как здесь повсюду чудесные, поэтичные места. Кроме того, в нескольких шагах железная дорога, по которой с утра и до утра носятся поезда, грохочут и гудят паровозы. Дом почти на рельсах, и я назвала его Д/О имени Анны Карениной. Масса старух, старухи выходят из берегов!»
В Комарове в то время часто бывала Ахматова. Это было время нового, послереквиемного этапа ахматовской славы и сопутствующей суеты вокруг ее имени.
- Шведы требуют для меня нобелевку, - сказала она Раневской и достала из сумочки газетную вырезку. – Вот в Стокгольме напечатали.
- Стокгольм, - произнесла Раневская. – Как провинциально!
Ахматова засмеялась:
- Могу показать то же самое из Парижа, если вам больше нравится.
- Париж, Нью-Йорк, продолжала та печально. – Все, все провинция.
- Что же не провинция, Фаина?
- Провинциально все, кроме Библии.
В комаровское «логово» Раневской проникали и всевозможные лазутчики. Одна из них – Надежда Кошеверова, автор замечательной «Золушки», - долгое время считалась подругой Раневской. Ну и считалась бы и по сей день, если бы не провал ее фильма «Осторожно, бабушка!», который «злая Фуфа» восприняла как личное оскорбление, поскольку участвовала в нем. Раневскую пригласили на роль директора цирка в фильме «Сегодня новый аттракцион». Надо сказать, довольно прилично выписанную роль. Сама Кошеверова, помня о ссоре, звонить актрисе боялась и выслала к ней в Комарово лазутчиков. Они вернулись без подписи под договором, но с ультиматумом к режиссеру: «Пусть сама приезжает и валяется в ногах». Пришлось ехать «бабушке», как звали Кошеверову на студии после фильма «Осторожно, бабушка!». Под сенью комаровских рощ, в вестибюлях и в самом номере Раневскую обрабатывали двое суток подряд. Подпись получить удалось. Но и сам договор поражал воображение дирекции причудливыми условиями и их подробными толкованиями. Бедной Раневской пришлось с боем вырывать то, на что она имела полное право. По воспоминаниям А.А.Джорогова, это выглядело так: во-первых, двойная оплата. Для выполнения этого пункта напрягшимся сценаристам пришлось сочинять сцены, которые, как было известно заранее, сниматься не будут. Дальше. Зловредная Фуфа заявила, что приедет на студию только один раз, - значит, декорации выстраиваются под нее. Ехать она должна в отдельном купе – не над колесами, а в середине вагона. Жить – в «Европейской», причем непременно с видом на Русский музей – в том крыле, где поселяют иностранцев. Любой контракт с животными исключался напрочь (по сценарию директор испытывает к ним патологическую страсть), официально это объяснялось острейшей астматической реакцией.
- Соглашайтесь, а то она еще что-нибудь выдумает, - посоветовали Кошеверовой, и та приняла все требования. На практике они были выполнены едва ли наполовину.
«Раневскую с содроганием ждала вся студия. Наконец она появилась, долго выбирала номер в гостинице, ругала администрацию – и выбрала, разумеется, худший. Новый «Москвич», который ей предоставили, она назвала неприличным словом и заявила, что когда едет в такой гадкой и низкой машине, то ей кажется, что у нее «жопа скребет по асфальту». Пришлось отдать директорскую «Волгу».
Договорились, что Раневская всего один раз пройдет мимо клеток с животными.
А вот со зверями договориться оказалось труднее. В первые же минуты появления актрисы один из львов обильно нагадил в клетку. Раневская выскочила из павильона, закричала, что все это подстроено, чтоб уничтожить «любимую народом актрису!». В ход пошел валидол.
В конце концов это изнурительное мероприятие завершилось – к обоюдной радости сторон. Но еще до того, как оно началось, уверенная, что не примет в нем участия, Раневская писала Гариным: «…Роль хорошая, но сниматься не стану. Я очень люблю зверей, но, когда бываю в цирке, страдаю при виде дрессированных животных. Страдаю почти физически. Этого я Наде (Кошеверовой) не скажу, сошлюсь на то, что мне трудно часто ездить, - роль большая. Сил уже мало. Деньги мне не нужны, не на кого их тратить… Бегаю по лесу королем Лиром! Ах, до чего одиноко человеку. …У Нади такое дурновкусие, упрямство, какое бывает только у недаровитых людей. Человечески она мне абсолютно чужая, а когда-то я к ней неплохо относилась». И после этого согласилась на съемку.
Такой характерный поворот в жанре Раневской… Предпочесть разыгрывать злого демона, актрису-монстра, нежели сознаться в жалости к зверью: потому что знала – и это сочтут сантиментом, преувелечением, наигрышем. А раз наигрывать, то по-крупному. Нате! Получите за зверей – ЗВЕРЮГУ!
Между прочим, в том же письме сообщается, что сумма гонорара оказалась вдвое меньше обещанной. Куда ей было тягаться в ушлости с жохами!»
Раневская возвращается к Завадскому. Он не помнил обид. Точнее, не хотел сосредотачиваться на них. Он умел казаться великодушным. Иногда он был таким. Его передразнивали, «показывали», это было нетрудно. Характерно подчеркнутая артикуляция, легкое пришептывание, вскинутые брови и руки – вот и Ю.А. Тот, кто хоть раз видел Завадского, узнает его даже по самому приблизительному показу. Даже если не видел его самого, а лишь эти актерские показы. О его летучем, божественном равнодушии ходили легенды. Легенды превращались в мифы. Их было не меньше, чем знаменитых карандашей Завадского, порхающим по всем воспоминаниям об этом вечно штрихующем человеке – рисовальщике бесчисленных рож и узоров.