http://www.bisound.com/index.php?nam...ile&id=9315188
Скрестились сабли (музыка,стихи и вокал Вячеслава Серёгина)
По мотивам книги Р.Б.Гуля Ледяной поход (с Корниловым)
С фронта
Была осень 1917 года. Мы стояли в Бессарабии... Голубые, морозные, душистые бессарабские дни. Желто-красно-зеленые деревья. Высокое, золотое, негреющее солнце. Красивый народ в кожаных, с рисунками, безрукавках. Белые хаты, внутри увешанные самоткаными коврами богатых, ярких тонов...
Я любил Бессарабию...
По утрам полуодетый выбегаешь в сливовый сад, умываешься ледяной водой. Пахнущей какой-то особенной свежестью, вбираешь грудью морозный аромат слегка заиндевевшего утра и вспоминаешь где-то читанное: «каждое, утро, душа моя, у порога своего дома ты встречаешь весь мир»...
И там же вспоминается... Около старенькой церкви митинги толп вооруженных людей в серых шинелях. Злобные речи, почти без смысла. Знамена с надписями: «Мир без аннексий и контрибуций», «Долой войну», «Смерть буржуазии»...
Речи, полные злобы и ожесточения, рев толпы и тысячи махающих в воздухе рук...
Попытки сдержать бессильны...
Разливалась стихия...
Получил телеграмму: «Именье разграблено, проси отпуск». Командир отпускает, обнимает, провожает. Еду в обозе второго разряда. Сел на поезд. Все серо — все переполнено. Серые шинели лежат на полу, сидят на скамьях, лежат на полках для вещей. Тронулись. Я смотрю на лица солдат: на всех одна и та же усталая злоба и недоверие.
С дороги пишу письмо знакомым: «кругом меня все серо, с потолка висят ноги, руки... лежат на полу, в проходах. Эти люди ломали нашу старинную мебель красного дерева, рвали мои любимые старые книги, которые я студентом покупал на Сухаревке, рубили наш сад и саженные мамой розы, сожгли наш дом... Но у меня нет к ним ненависти или жажды мести, мне их только жаль. Они полузвери, они не ведают, что творят»...
Узловая станция. Вокзал, платформа, пути запружены тысячами людей в сером. Они все едут-бегут с войны. И это «домой» так сильно в них, что они замерзают на крышах поездов, убивают начальников станций, ломают вагоны, сталкивают друг друга...
Поезда нет. Матерная брань превращается в рев: «Ему вставить штык в пузо — будет поезд!» — «Для буржуев есть поезда, а для нашего брата подожди!» — «Пойдем к начальнику!» — «Пойдем!!»
Тихо подходит поезд. Все лезут в окна. Звон разбитых стекол, матерная брань... Сели. Плохо едем, останавливаясь на каждом разъезде.
День... два...
Поздний вечер. Подъезжаем к родному городу. Тот же старенький вокзал. Зал I класса. Вон стоит знакомый носильщик. Прохожу. Сажусь на извозчика...
Темные улицы. Лошадь тихой рысью бежит по мягкому снегу, ударяются комья в передок. Извозчик чмокает и постегивает лошадь кнутом.
Я смотрю на каждый дом, на каждый переулок. Все знаю. Все знакомое. Вот сейчас подъеду. Вот вижу огонь в дальней столовой. Извозчик остановился. Подхожу к двери. Что-то замирает, дрожит, сладко рвется у меня в груди. Сильная радость наполняет меня, и одновременно слегка грустно... Шаги за дверью. Отперли. Иду к коридору, отворяю дверь... Из столовой ко мне бросается мама... обнимает, плачет...
Я счастлив. Все счастливы, всем радостно...
Дома
Я несколько дней живу у себя, в семье, с любимыми людьми. Я не хочу ничего. Я устал от фронта, от политики, от борьбы. Я хочу только ласки своей матери. Я помню, я думал: «истинная жизнь любящих людей состоит в любовании друг другом». Я чувствовал всю шкурную мерзость всякой «политики». Я видел, что у прекрасной женщины Революции под красной шляпой, вместо лица,— рыло свиньи. Я искал выхода. Я колебался. В душе подымались протесты и сомнения, но я пытался убедить себя: «все это плохо, но не надо отстраняться, надо взять насебя всю тяжесть реальности, надо взять на себя даже грех убийства, если понадобится, и действовать до конца...» И мне показалось, что я себя убедил...
* * *
Был сочельник. Звонок. Я удивлен: входит прапорщик нашего полка К. Он сибиряк. Зачем он приехал? Я догадываюсь. К. разбинтовывает ногу и передает мне письмо моего командира.
«...Корнилов на Дону{1}. Мы, обливаясь кровью, понесем счастье во все углы России... Нам предстоит громадная работа... Приезжайте. Я жду Вас... Но, если у Вас есть хоть маленькое сомненье,—тогда не надо...»
Я напряженно думаю. День, два. Сомненье мое становится маленьким, маленьким. Может быть, я просто «боюсь»? — спрашиваю я себя. Может быть, я «подвожу теории» для оправдания своей трусости?... как зверски и ни за что дикие люди убили М. Н. Л. ... А Шингарев? Кокошкин?...{2} Их семьи!? Тысячи других?. Нет, я должен и я готов. Я верю в правду дела. Я верю Корнилову! И я поеду. Поеду, как ни тяжело мне оставить мать, семью, уют. И одновременно со мной думает и страдает мама.
Я решил... Мама готова перенести новую боль...
* * *
Зимние сумерки темным узором ложатся на зеленую гостиную. Слышно, как, около дома, поскрипывает на морозе деревянный тротуар. В гостиной нет огня. Я сижу с мамой. Она плакала, и тихо говорит: «... мне очень больно, но будет еще больнее, если ты поедешь и разочаруешься,—если ты не найдешь там того, о чем думаешь...» — «Я об этом думал, я этого боюсь, но гарантия — имя Корнилова и Учредительное собрание. И мы оба хотим верить».
И я верю...
* * *
Был, кажется, третий день Рождества. Мы уезжали: семь человек офицеров. Солдатские документы, вид солдатский, мешки — все готово. Пора идти.
Мама зашивает ладанки, надевает на нас с братом и беззвучно плачет. Мы ободряем. Прощаемся. И я чувствую на щеках своих слезы матери...
* * *
Синий вечер. В воздухе серебрятся блестки. Небо звездное... Мы идем на вокзал. На душе грустно, но успокоением служит: добровольно иду делать большое дело...
Вокзал набит солдатами. Все переполнено. Брат и другие попали в уборную уходящего поезда и уехали. Я и N. остались. Мы ждем среди солдат — на полу. Подходит солдат нашего полка, о чем-то развязно говорит.
Под утро, усталые, с трудом садимся в поезд и едем на Дон...
На Дон
Следующий день зимний, яркий. Поезд тихо тащится по снежным полям и подолгу стоит на станциях. Помню станцию Лиски. Я послал маме шифрованную телеграмму. Пересели и едем.
Ночью — обыск. В вагоне темно. Вошли люди с фонарем, в солдатских шинелях, с винтовками.
«Документы предъявите... У кого есть оружие, сдавайте, товарищи».
Подошли ко мне. Я закрыл глаза и притворился спящим, прислонившись к окну вагона.
— «А это чей чемодан?» (у меня был мешок-вьюк).
— «Ваш, товарищ?»— «Товарищ!» — сказал он и взял меня за плечо. Я «проснулся». «Мой». — «Откройте!» Открываю. Он роется. «А документы есть?» — «Есть»,— и лезу в карман. «Ну, ладно»,— и проходят дальше...
* * *
Утро. Слава Богу, переехали на казачью сторону. Народу в поезде стало мало. Я не бывал на Дону: вглядываясь в людей, смотрю в окна. Вошли несколько казаков с винтовками, шашками. Сели рядом. Разговаривают. Я ищу новых, бодрых настроении—преграды анархии.
Казак лет 38, с рябым зверским лицом, с громадным вихром из-под папахи, сиплым голосом говорит: «Ежели сам хочет, пущай и стоит, есаул, а мы четыре года постояли, с нас будя.
Прошлый раз на митинге тоже стал: «станичники, вы себя защищаете, казацкую волю не погубите» (он представил есаула).— «Четыре года слухали...» — мрачно отозвался хмурый молодой казак.
Вскоре они вышли из вагона. Я понял, что эти казаки— из частей, стоявших на границе области, на случай вторжения большевиков. Из разговора их было ясно: они самовольно расходились по домам, открывая дорогу войскам Крыленки...{3}
* * *
Ст. Каменская. Я вышел из вагона. На платформе много военных: солдат; офицеров, встречаются юнкера. Офицеры в погонах. Чувствуется оживление. Приподнятость. Едем дальше...
Я думаю: «Скоро Новочеркасск. Туда сбежалось лучшее,— лихорадочно организуется. Отсюда тронется волна национального возрождения. Во главе — национальный герой, казак Лавр Корнилов. Вокруг него объединилось все, забыв партийные, классовые счеты...
«Учредительное собрание — спасение Родины!» — заявляет он. И все подхватывают лозунг его. Идут и стар и мал. Буржуазия — Минины. Офицерство — Пожарские. Весь народ подымается. Организуются национальные полки, армии. Реют флаги, знамена.
Оркестры гремят какой-то новый гимн!!..
«На Москву»,— отдает приказ он.
«На Москву»,— гудит везде.
И армия возрождения, горящая одной страстью: счастье родины, счастье народа русского — идет как один. Она почти не встречает сопротивления...
Ведь она народная армия!!.
Ведь это нация встала!!.
Ведь лозунг ее: все для русского народа!!. ...Бегут обольстители народные, бегут авантюристы и предатели.
Казак Корнилов спаял всех огнем любви к нации! Он спас родину! и передает власть представителям народа — Учредительному собранию.
Россия сильна счастьем всех граждан.
Она могуча своей свободой.
Она говорит миру «свое слово», и в слове этом звучит что-то простое, русское, христианское...
В воображении бегут радостные картины. Поезд быстро мчит меня к Новочеркасску.