Стало совсем весенне. Степь изумрудна — на бархате черного фона. Солнце сияет. Ветер ласковый, трепетный. Мы прошли Ирклиевскую — идем на Березанскую. По пути по рядам пошел разговор: «станица занята большевиками — придется выбивать».
Долетели выстрелы. Авангард столкнулся — будет бой. Остановились. Приказано: обойти станицу — ударить с фланга.
Корниловский полк уходит с дороги влево, идет зеленой пашней.
Легли за складкой. Трещат винтовки в стороне авангарда. Встали, двинулись густой цепью. В котловине видна Березанская. Только вышли на гребень, по нас засвистали пули, часто, ожесточенно. Упало несколько раненых, но цепь движется вперед, оставив на месте неподвижно лежащих людей и склонившихся над ними сестер.
Опять залегли. Над головами посвистывают пули. К цепи подходит шт.-кап. Садовень. «Вторая рота, снимите шапки... князь убит».
Не все расслышали. «Что? что?» — «Князь убит»,— пролетело по цепи.
Все сняли шапки, перекрестились.
«Господа, кому-нибудь надо сходить к телу князя. Нельзя же бросить»,— говорит Садовень.
Я встал, пошел вперед по указанному направлению.
На зеленом поле, под голубым небом лежал красивый князь, немного бледный. Левая рука откинута, лицо повернуто вполоборота. Над ним склонилась сестра Дина Дюбуа.
«Убит»,— говорит она тихо.
«Куда?» — «Не могу найти — нигде нет крови».
Я смотрю на бледного князя и вспоминаю его радостным, танцующим лезгинку.
А кругом, отовсюду трещит стрельба. Наши цепи везде движутся вперед. В станице раздаются беспорядочные выстрелы. Большевики бежали. Далеко по полю лавой летит кавалерия...
Подвели Князева коня, с трудом положили мы тело поперек седла, и, поддерживая его, я повел коня к станице.
У маленького хуторка думаю получить подводу. Встретил товарища. Вошли во двор. Посреди стоит испуганная женщина...
«Хозяин дома?»
«Нема»,— лепечет она.
«Где же он?» — «Да хиба ж я знаю, уихал».
Объясняю, что мне надо. Женщина от перепуга не понимает.
«Коней моих возьмете... так что я делать буду»,— вдруг плачет она.
«Да не возьму я коней. Мне довести убитого надо. Давай телегу, сама садись, поедем с нами...»
Вместе запрягаем лошадей. На двор вбегает другая женщина, рыдая и причитая: «та як же можно, усих коней забирают...»
Я пошел узнать, в чем дело. На соседний двор въехали кавалеристы, .стоят у просторного сарая, выводят из него лошадей. Около них плачет старуха, уверяя, что это кони не военные, не большевистские, а их, крестьянские...
«Много не разговаривай!» — кричит один из кавалеристов.
Я пробую им сказать, что кони действительно крестьянские. «Черт их разберет! здесь все большевики»,— отвечает кавалерист.
Они сели на своих коней, захватили в повода четырех хозяйских и шумно, подымая пыль по дороге, поехали к станице.
У ворот, согнувшись, плакала старуха: «Разорили, Господи, разорили, усих увели...»
Я уложил на телегу тело князя, взял с собой хозяйку и поехал. При въезде в станицу лежали зарубленные люди, все в длинных красных полосах. У одного голова рассечена надвое.
Хозяйка смотрит на них вытаращенными, непонимающими глазами, что-то шепчет и торопливо дергает вожжами.
По улицам едут конные, идут пешие, скрипят обозные телеги. По дворам с клохотаньем летают куры, визжат поросята, спасаясь от рук победителей.
Нашел свой район — въехал на широкий зеленый двор, обсаженный тополями. Навстречу вышли Таня, Варя, офицеры. Осторожно сняли князя, положили на солому под деревом. Заплакали Таня, Варя и офицеры один за другим.
Ушли в хату, поставили часового.
Хата казачья. У печи готовит старая казачка, ей помогает молодая. Лицо обеих заплаканы. Старая сдерживается, у молодой прорываются рыдания, и она порывисто утирает лицо концом фартука. Трехлетний мальчик, крепко обхватив ее ногу, прижался и испуганно смотрит на нас.
«О чем плачешь, хозяйка?» — Обе молчат, только молодая громко всхлипнула.
«Расскажи, может, чем поможем...»
Молодая бросила работу, уткнулась в фартук, зарыдала. Старая со слезами начала рассказывать: «Сына маво, мужа ее вот, наблизовали, а теперь вот из станицы ушли, кто знает куды... может, и убили...»
«Да кто его мобилизовал-то?»
«Кто, хиба ж мы знаем кто? Большевики, что ли, так их называют...»
«Да зачем же он, казак, а пошел? ведь не все же пошли?»
«Как не итти-то? На двор пришли за ним. Говорят, расстреляем... ну и взяли, а теперь вот...»
Обе женщины плакали.
Вечером ушли в заставу. Ночь холодная, ветер сильный и злой, небо темное, ни зги не видно...
Расставили в степи караулы. Ветер пронизывает насквозь. Нашли маленький окопчик. Две смены залезли туда, а часовой и подчасок ходят взад и вперед в темноте большой дороги. Ветер гудит по проволоке и на штыках...
Новая смена. Старая спряталась в окопчике. Четыре человека скорчились, плотно прижавшись. Тепло. Тихий разговор. «Слыхали? Корнилов приказал старым казакам на площади молодых пороть?» — «Ну? за что?» — «За то, что с большевиками вместе против нас сражались».—«И пороли?»—«Говорят, пороли».
Наутро мы уходим на станцию Выселки.
Укладываем на подводу тело князя, а в дверях хаты, жалко согнувшись, плачет старая хозяйка. «Что ты, бабушка?»
«Как что,— наш-то, может, тоже так где лежит»,— всхлипывает старуха...