Корнилов
«А, сдыхаешь, сволочь!» — проносится у меня и тут же:
«Господи, что со мной?» Но это мгновенье. Все забылось. Мы бежим вперед. Тррах! Что такое? С поезда бьют на картечь. Кто-то упал и страшно закричал. Но это ничего. Надо только вперед...
Вперед некуда —уткнулись в реку. Черт возьми! Зачем мы пошли на мост! Надо назад! Тррах! Взрыв! Удар! Все кругом трещит. С поезда бьют на картечь! Опять упали раненые. Господа! Назад! Идти некуда! Бежим назад. Взрывы! Треск!
С поезда бьют часто, оглушительно...
На полотне наш пулемет, за ним прапорщик-женщина Мерсье, прижалась, стреляет по поезду и звонко кричит: «Куда же вы?! Зачем назад!..»
Страшный удар. Убило бегущих пулеметчиков. Стонут лежащие раненые: «возьмите, возьмите, ради Бога, господа, куда же вы??»
Одни быстро проходят мимо, как будто не замечая. Другие уговаривают: «Ну, куда же мы возьмем? Мы идем на новые позиции».
«Христиане, что ль, вы?!» — надтреснуто кричит большой раненый корниловец.
«И правда? Возьмем, господа?» Берем вчетвером на жел.-дор. щит, тяжело нести, он стонет, нога у него раздроблена... «ой, братцы, осторожно, ой, ой!»
Отнесли к будке, сдали сестре.
«Господа, надо найти кого-нибудь из начальников».— «Здесь, на будке, ген. Марков, сходите». Иду.
На крыльцо выходит ген. Марков, в желтой куртке по колено, в большой текинской папахе, с нагайкой.
«В чем дело?» Докладываю. «Зачем же вы зарывались, на мост лезть совсем не было надобности... Передайте, что положение прочное. Станица уже за нами. Бой идет по жел. дороге. У вас есть старший, пусть ведет вас к вашим цепям. Догоняйте их».
Мы перерезаем поле, идем по улице станицы.
Вышли из боя — на душе стало мирно, хорошо. Возбужденность, подъем мгновенно исчезли. На смену им пришла мягкая, ленивая усталость, желание отдыха. Не хочется идти опять в бой, в шумы, в крики, в выстрелы...
Уже вечереет. За станицей молчаливо, понуро стоят наши батареи. «Куда корниловцы пошли?» — «Вот так». Нашли свою роту. Она лежит в цепи, примыкая флангом к полотну жел. дороги. Легли и мы. Тяжелая, равнодушная усталость вяжет тело. Не хочется ни стрелять, ни наступать, ни окапываться. Хочется отдохнуть.
А пули свистят. Видны большевистские цепи и далеко на полотне их бронированный поезд. Вяло трещат винтовки. Но вдруг по цепи пролетела суета. Поезд наступает!
С белым, вздрагивающим и расплывающимся над трубой дымком поезд увеличивается, увеличивается...
Цепь нервничает. Люди встают. Отступают. Уже отошли за будку. А поезд придвигается все ближе, ближе...
Приказ: в атаку на поезд.
Усталость сковывает тело. Как не хочется идти в атаку.
И что мы сделаем.
А поезд близится, с него стреляет пулемет.
«В атаку! Ура!»
Цепь неуверенно двинулась. Несколько человек быстро идут вперед, остальные вяло двигаются с винтовками наперевес.
«Вперед! вперед!» Пошли быстрей. Выравниваются, кричат. Пошли...
Вот мы уже недалеко от поезда. С него вихрем несутся пули... ура!.. ура!.. ура!..
Что это?! Кто меня ударил по ноге? Какая боль! — я покачнулся, схватился за ногу... Кровь... Ранен...
Недалеко, согнувшись, бежит брат, кричит «ура». Надо сказать ему.
«Сережа! Сережа!» — Не слышит...
Я опираюсь на винтовку, тихо иду назад к будке. Сзади летят, жужжат пули. «Сейчас еще раз ранит, может быть, убьет»,— проносится в голове. Нога ноет, как будто туго перетянута...
На будке одна сестра. Около нее сидят, лежат, стоят раненые.
«Сестрица, перевяжите, пожалуйста».
«Сейчас, сейчас, подождите, не всем сразу,— спокойно отвечает она.— Вот видите, на позиции я одна, а все сестры где? им только на подводах с офицерами кататься».
Сестра перевязывает и ласково улыбается: «ну, счастливчик вы, еще бы полсантиметра — и кость». Нога приятно стягивается бинтом... Меня под руки ведут в станицу. Уже легли сумерки. По обсаженной тополями дороге ведут, несут раненых. Вдали стучат винтовки, пулеметы, ухает артиллерия...
На площади, в училище — лазарет. Помещение в несколько комнат завалено ранеными. Тускло светят керосиновые лампы. В воздухе висит непрекращающийся стон, нечеловеческий, животный.
уууу-оой-айааа...
«сестра, куда раненого положить?» — спрашивают приведшие меня.
«Ах, все равно, все комнаты переполнены»,— отвечает быстро проходящая сестра.
Я лег. Пол завален людьми. Стоны не прекращаются. Тяжело. Болит нога. Засыпаю в изнеможении...
Чуть брезжит свет, ползет в окна. В комнате те же крики, стоны.
«Сестра, воды!», «Сестра, перевяжите!», «сестра, я ничего не вижу! не вижу, сестра! доктора позовите, умоляю!» — кричит толстый капитан. У него пуля прошла через височные кости, и он ослеп.
Две сестры и пленный австриец вытаскивают кого-то из комнаты. Руки волочатся по земле, голова свернулась. «Осторожней, осторожней»,— стонут раненые...
«Кого это?» — «Корнет Бухгольц — умер ночью...»
Умерших за ночь выносят, на их место приносят новых раненых.
«Что же это такое... У меня шесть дней повязки не меняли! Сестра! Сестра!»— полумычит раненый в рот юнкер...
Рядом со мной лежит кадет лет шестнадцати. У него разбита ключица, он тихо зовет доктора, сестру, но его никто не слышит за общим стоном...
Три сестры не успевают ничего сделать. Старые раны гноятся, перевязки не переменены, серьезные ранения требуют доктора.
Докторов почему-то нет, а в лазарете их восемь человек.
Кому же пожаловаться? — Только Корнилову.
Я пишу его адъютанту:
«Любезный В. И.
Я ранен — лежу в училище. Считаю своим долгом просить Вас обратить внимание генерала на хаос, царящий в лазарете. Тяжелораненым неделями не меняют перевязок, раненые просят доктора — докторов нет...»
Раненный в лицо прап. Крылов понес записку. Штаб недалеко от училища, и не прошло 15 минут, как в дверях нашей комнаты появилась гневная фигура Корнилова, Около него: заведующий лазаретом, старший врач...
Корнилов что-то говорит, резко жестикулируя. Видно, что он негодует?
Подпор. Долинский подходит ко мне: «Я передал вашу записку и вот, видите, уже разносит...»