По зеленым, крутым холмам над реками Лабой и Кубанью раскинулась Усть-Лабинская белыми хатами. На обрывистых холмах повисли, вьются виноградники, мешаясь с белым цветом вишен, яблонь, груш.
Въехали в станицу. Остановились на улицах. Сестры бегут по хатам, покупают молоко, сметану своим раненым.
Но здесь мы не останавливаемся — едем дальше на Некрасовскую.
Поздний вечер. Подвода за подводой, скрипя, движутся в темноте. Раненые заснули тяжелым, нервным сном. Изредка тряхнет на выбоине телегу, раздадутся стоны... и опять тихо...
Я проснулся. Темно. Тихо ползет подвода — по бокам черные силуэты домов. «Станичник, где мы?» — «В Некрасовскую приехали»,— отвечает старичок казак.
Стало быть, сейчас отдых... но меня что-то тяжело давит, какое-то тяжелое чувство... да, Сережа... где он? что с ним?
Въехали на круглую площадь. Кучей столпились повозки. Шум. Крик. Распределяют раненых по хатам. В темноте меж телегами ходят сестры. Снуют верховые...
«Да скоро, что ли, дадут хату!» — кричит мой товарищ по подводе.
«Борис Николаич! Где вы?» — отвечает из темноты голос брата.
«Сережа, ты?!» — «Я!» — «Ранен? Куда?» — «В ногу, в ступню, с раздроблением!»
Мы уже в хате. Некоторые прыгают на одной ноге. Другие неподвижно сидят. 3. хлопочет, устраивает ужин. Пришли Варя и Таня, меняют перевязки.
Старуха хозяйка охает, ворчит. «Что ты, бабушка?» — «Ох, да как что? Куда я вас дену? Хата малая, а вы все перестреляны, как птицы какие».
«Ничего, бабушка, уляжемся».
Постелили соломы, шинели, улеглись и заснули.
Наутро хозяйка успокоилась, разговорилась: «всякие я войны видала... помню еще, как черкесов мирили, как на турку ходили...»—«А теперь вот, бабушка, своя на своих пошла».--«Поди ж ты вот, пошла».— «Из-за чего ж это, бабушка?» «Да я ж разве знаю, может, и есть из чего, а может, и нет так все, зря».
Брат рассказывает нам о бое под Лабинской: «Нас под самой станицей огнем встретили. Мы в атаку пошли, отбросили их. Потом к ним с Тихорецкой эшелон подъехал они опять на нас. Тут вот бой здоровый был. Все-таки погнали их и в станицу ворвались. На улицах стали драться. Они частью к заводу отступили, частью за станицу. Нам было приказано за станицу не идти, а Нежинцев зарвался, повел, ну, которые на завод отступили и очутились у нас в тылу. Тут еще начали говорить, что обоз с ранеными отрезан. Мы бросились на завод — выбили. Они бежать в станицу, а там их Марковский полк штыками встретил, перекололи. Здесь такая путаница была, чуть-чуть друг друга не перестреляли... Из тюрьмы мы много казаков освободили. Часть большевики расстреляли перед уходом, часть не успели».— «А пленных много было?» — «Да не брали... Когда мы погнали их за станицу, видим, один раненого перевязывает... Капитан Ю. раненого застрелил, а другого Ф. и Ш. взяли. Ведут — он им говорит, что мобилизованный, то, другое, а они спорят, кому после расстрела штаны взять (штаны хорошие были). Ф. кричит: смотрите, капитан, у меня совершенно рваные и ничего больше нет! А Ш. уверяет, что его еще хуже... Ну, тут как раз нам приказ на завод идти. Ш. застрелил его, бросил, и штанами не воспользовались».— «Молодец все-таки Корнилов! — перебивает другой раненый.— Еще станицу не заняли, а он уже влетел на станцию с текинцами. Его казаки там на ура подняли, качали».— «А в Кореновской-то он что сделал! — говорит кап. Р.— Собственно, и бой-то мы благодаря ему выиграли. Ведь когда наше дело было совсем дрянь, отступать начали, он цепи остановил, в атаку двинул, а сам с текинцами и двумя орудиями обскакал станицу и такой им огонь с тыла открыл, такую панику на «товарищей» навел, что они опрометью бежать кинулись...»
День мы отдыхаем в Некрасовской. По станице бьет большевистская артиллерия, по улицам во всех направлениях свищут пули — это обстреливают станицу выбитые из Некрасовской и Лабинской большевики, засевшие под ней в перелесках и болотах.
Несколько раз долетал похоронный марш. Хоронят убитых и умерших. Похоронный марш звучит в каждой станице, и на каждом кладбище вырастают белые кресты со свежими надписями.