ЧЕРНЫШЕВСКИЙ, Николай Гаврилович (1828 - 1889), писал эти письма жене своей, Ольге Сократовне, из ссылки, продолжавшейся почти всю его жизнь (с 1862 г.), включая еще 7 лет каторги и 2 года крепости. Будучи человеком чрезвычайно высокого морального образа мыслей и нежно любя О. С. Чернышевский в письмах к жене старался всячески скрыть от нее тягости ссылки, а одно время совершенно прекратил ей писать, стараясь вычеркнуть себя из ее жизни, чтобы дать ей возможность выйти вторично замуж и снова обрести личное счастье.
18 апреля 1868 г. Александровский завод.
Милый мой Друг, Радость моя, Лялечка.
Каково-то поживаешь Ты, моя красавица? По Твоим письмам я не могу составить определенного понятия об этом. Вижу только, что Ты терпишь много неудобств. Прости меня, моя милая Голубочка, за то, что я, по непрактичности характера, не умел приготовить Тебе обеспеченного состояния. Я слишком беззаботно смотрел на это. Хоть и давно предполагал возможность такой перемены в моей собственной жизни, какая случилась, но не рассчитывал, что подобная перемена так надолго отнимет у меня возможность работать для Тебя. Думал: год, полтора, - и опять журналы будут наполняться вздором моего сочинения, и Ты будешь иметь прежние доходы, или больше прежних. В этой уверенности я не заботился приготовить Независимое состояние для Тебя. Прости меня, мой милый Друг.
Если б не эти мысли, что Ты терпишь нужду, и что моя беспечность виновата в том, я не имел бы здесь Ни одного неприятного ощущения. Я не обманываю Тебя, говоря, что лично мне очень удобно и хорошо здесь. Весь комфорт, какой нужен для меня по моим грубым привычкам, я имею здесь. Располагаю своим временем свободнее, нежели мог в Петербурге: там было много отношений, требовавших церемонности; здесь, с утра до ночи, провожу время, как мне. Обо мне не думай, моя Радость; лично мне очень хорошо жить. Заботься только о Твоем здоровье и удобстве, мысли о котором - единственные важные для меня.
Я не знаю, собираешься ли Ты и теперь, как думала прежде, навестить меня в это лето. Ах, моя милая Радость, эта дорога через Забайкалье пугает меня за Твое здоровье. Я умолял бы Тебя не подвергаться такому неудобному странствовании по горам и камням, через речки без мостов, по пустыням, где не найдешь куска хлеба из порядочной пшеницы. Лучше, отложи свиданье со мною на год. К следующей весне я буду жить уже ближе к России: зимою или в начале весны можно мне будет переехать на ту сторону Байкала, - и нет сомнения, это будет сделано, потому что все хорошо расположены ко мне. Вероятно, можно будет жить в самом Иркутска, - или даже в Красноярске. Путь из России до этих городов не тяжел. Умоляю Тебя, повремени до этой перемены моего жилища.
Переехав жить на ту сторону Байкала, я буду близко к администраторам, более важным, нежели здешние маленькие люди. Не сомневаюсь, что найду и в важных чиновниках полную готовность делать для меня все, возможное. Тогда, придет время писать для печатанья и будет можно воспользоваться множеством планов ученых и беллетристических работ, которые накопились у меня в голове за эти годы праздного изучения и обдумыванья. Как только будет разрешено мне печатать, - а в следующем году, наверное, будет, - отечественная литература будет наводнена моими сочинениями. О том нечего и говорить, что они будут покупаться дорого. Тогда, наконец, исполнятся мои слова Тебе, что Ты будешь жить не только по-прежнему, лучше прежнего.
Не знаю, исполнит ли мою просьбу та дама, с которою я посылаю это письмо. Я просил ее, когда она приедет домой и будет иметь досуг, написать Тебе. Она приобрела мое уважение чрезвычайною нежностью к своим детям: никто никогда не видывал ее иначе, как ухаживающею за ними. Овдовев, она уезжает с ними на родину. Быть может, остановится на несколько дней в Петербурге. Если так, я просил бы своих друзей бывать у нее, чтобы из ее рассказов убедиться, как удобна моя жизнь здесь, и хороши мои отношения со всеми здешними.
Она не имеет состояния. Думает, если бы нашлась возможность, трудиться для детей. По своей любви к ним, она заслуживает полной симпатии. Быть может, у кого-нибудь и найдутся в ее краю знакомые, которые могут содействовать ей в этом. Она заслужила глубокое уважение у всех порядочных людей здесь.
Милая моя Радость, верь моим словам: теперь уже довольно близко время, когда я буду иметь возможность заботиться о Твоих удобствах, и Твоя жизнь устроится опять хорошо. Здоровье мое крепко; уважение публики заслужено мною. Здесь, от нечего делать, выучился я писать занимательнее прежнего для массы; мои сочинения будут иметь денежный успех.
Заботься только о своем здоровье. Оно - единственное, чем я дорожу. Пожалуйста, старайся быть веселою.
Будь же здоровенькая и веселенькая. Целую Твои глазки, целую Твои ножки, моя милая Лялечка. Крепко обнимаю Тебя, моя Радость.
* * *
29 апреля 1870 г.
Милый мой друг, Радость моя, единственная любовь и мысль моя, Лялечка.
Давно я не писал Тебе так, как жаждало мое сердце. И теперь, моя милая, сдерживаю выражение моего чувства, потому что и это письмо не для чтения Тебе одной, а также и другим, быть может.
Пишу в день свадьбы нашей. Милая радость моя, благодарю Тебя за то, что озарена Тобою жизнь моя.
Пишу на-скоро. Потому немного. На обороте пишу Сашеньке.
10 августа кончается мне срок оставаться праздным, бесполезным для Тебя и детей. К осени, думаю, устроюсь где-нибудь в Иркутске или около Иркутска и буду уж иметь возможность работать по-прежнему.
Много я сделал горя Тебе. Прости. Ты великодушная.
Крепко, крепко обнимаю Тебя, радость моя, и целую Твои ручки. В эти долгие годы не было, как и не будет никогда, ни одного часа, в который бы не давала мне силу мысль о Тебе. Прости человека, наделавшего много тяжелых страданий Тебе, но преданного Тебе безгранично, мой милый друг.
Я совершенно здоров по обыкновению. Заботься о своем здоровье, - единственном, что дорого для меня на свете.
Скоро все начнет поправляться. С нынешней же осени.
Крепко, крепко обнимаю Тебя, моя несравненная, и Целую и целую Твои ненаглядные глаза.
Твой Н. Ч.
Благодарю Тебя, Саша, за Твои письма. Вижу, Ты становишься дельным человеком. Радуюсь на Тебя. Целую Тебя и Мишу.
* * *
11 октября 1872 г. Вилюйск.
Милый друг мой, Оленька,
Целую Тебя за Твои письма от 31 мая, 20 июня, 3, 13 и 19. Ты выражаешь в них с достойным Тебя самоотверженным чувством любви намерение приехать сюда. Отвечаю, как можно короче, - в надежде, что краткость моего письма поможет ему поскорее дойти до Тебя, чем я очень дорожу.
Ты знаешь, что Твоя любовь ко мне - все счастье моей жизни. Стало быть, нечего говорить о том, желал ли б я, чтобы жить нам с Тобою вместе, если б это было возможно. Но возможно ли это, - вопрос, который подлежит решению в Петербурге.
От кого зависит решение, я не знаю определительно. Полагаю, что для удовлетворительного решения необходимо внесете дела на Высочайшее усмотрение. Без того, нельзя решить вопроса так, чтобы Твое спокойствие подле меня было достаточно обеспечено.
Почему я так думаю, пусть будет все равно. Пусть будет довольно для Тебя знать, что я так думаю.
Умоляю Тебя, пощади себя. Не предпринимай поездки с такими недостаточными гарантиями, как в 1866 году. Заклинаю Тебя, пощади себя.
И если бы оказалось, что можно Тебе ехать жить со мною, то видеть Тебя здесь, - и не здесь только, но хоть бы где-нибудь в Якутской области, - хоть бы в самом Якутске, - было бы смертельным мучением для меня. Не подвергай меня такому страданию.
Но мне одному, - мужчине, - здоровому, - привыкшему жить в тех условиях, в каких живу, - мне здесь недурно. Это я говорю Тебе по совести: моя жизнь здесь достаточно хороша для меня.
Я совершенно здоров. Благодарю Сашу за его письмо. Целую его и Мишу.
Тысячи и тысячи раз обнимаю и целую Тебя, моя милая.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ, Николай Гаврилович (1828 - 1889), писал эти письма жене своей, Ольге Сократовне, из ссылки, продолжавшейся почти всю его жизнь (с 1862 г.), включая еще 7 лет каторги и 2 года крепости. Будучи человеком чрезвычайно высокого морального образа мыслей и нежно любя О. С. Чернышевский в письмах к жене старался всячески скрыть от нее тягости ссылки, а одно время совершенно прекратил ей писать, стараясь вычеркнуть себя из ее жизни, чтобы дать ей возможность выйти вторично замуж и снова обрести личное счастье.
18 апреля 1868 г. Александровский завод.
Милый мой Друг, Радость моя, Лялечка.
Каково-то поживаешь Ты, моя красавица? По Твоим письмам я не могу составить определенного понятия об этом. Вижу только, что Ты терпишь много неудобств. Прости меня, моя милая Голубочка, за то, что я, по непрактичности характера, не умел приготовить Тебе обеспеченного состояния. Я слишком беззаботно смотрел на это. Хоть и давно предполагал возможность такой перемены в моей собственной жизни, какая случилась, но не рассчитывал, что подобная перемена так надолго отнимет у меня возможность работать для Тебя. Думал: год, полтора, - и опять журналы будут наполняться вздором моего сочинения, и Ты будешь иметь прежние доходы, или больше прежних. В этой уверенности я не заботился приготовить Независимое состояние для Тебя. Прости меня, мой милый Друг.
Если б не эти мысли, что Ты терпишь нужду, и что моя беспечность виновата в том, я не имел бы здесь Ни одного неприятного ощущения. Я не обманываю Тебя, говоря, что лично мне очень удобно и хорошо здесь. Весь комфорт, какой нужен для меня по моим грубым привычкам, я имею здесь. Располагаю своим временем свободнее, нежели мог в Петербурге: там было много отношений, требовавших церемонности; здесь, с утра до ночи, провожу время, как мне. Обо мне не думай, моя Радость; лично мне очень хорошо жить. Заботься только о Твоем здоровье и удобстве, мысли о котором - единственные важные для меня.
Я не знаю, собираешься ли Ты и теперь, как думала прежде, навестить меня в это лето. Ах, моя милая Радость, эта дорога через Забайкалье пугает меня за Твое здоровье. Я умолял бы Тебя не подвергаться такому неудобному странствовании по горам и камням, через речки без мостов, по пустыням, где не найдешь куска хлеба из порядочной пшеницы. Лучше, отложи свиданье со мною на год. К следующей весне я буду жить уже ближе к России: зимою или в начале весны можно мне будет переехать на ту сторону Байкала, - и нет сомнения, это будет сделано, потому что все хорошо расположены ко мне. Вероятно, можно будет жить в самом Иркутска, - или даже в Красноярске. Путь из России до этих городов не тяжел. Умоляю Тебя, повремени до этой перемены моего жилища.
Переехав жить на ту сторону Байкала, я буду близко к администраторам, более важным, нежели здешние маленькие люди. Не сомневаюсь, что найду и в важных чиновниках полную готовность делать для меня все, возможное. Тогда, придет время писать для печатанья и будет можно воспользоваться множеством планов ученых и беллетристических работ, которые накопились у меня в голове за эти годы праздного изучения и обдумыванья. Как только будет разрешено мне печатать, - а в следующем году, наверное, будет, - отечественная литература будет наводнена моими сочинениями. О том нечего и говорить, что они будут покупаться дорого. Тогда, наконец, исполнятся мои слова Тебе, что Ты будешь жить не только по-прежнему, лучше прежнего.
Не знаю, исполнит ли мою просьбу та дама, с которою я посылаю это письмо. Я просил ее, когда она приедет домой и будет иметь досуг, написать Тебе. Она приобрела мое уважение чрезвычайною нежностью к своим детям: никто никогда не видывал ее иначе, как ухаживающею за ними. Овдовев, она уезжает с ними на родину. Быть может, остановится на несколько дней в Петербурге. Если так, я просил бы своих друзей бывать у нее, чтобы из ее рассказов убедиться, как удобна моя жизнь здесь, и хороши мои отношения со всеми здешними.
Она не имеет состояния. Думает, если бы нашлась возможность, трудиться для детей. По своей любви к ним, она заслуживает полной симпатии. Быть может, у кого-нибудь и найдутся в ее краю знакомые, которые могут содействовать ей в этом. Она заслужила глубокое уважение у всех порядочных людей здесь.
Милая моя Радость, верь моим словам: теперь уже довольно близко время, когда я буду иметь возможность заботиться о Твоих удобствах, и Твоя жизнь устроится опять хорошо. Здоровье мое крепко; уважение публики заслужено мною. Здесь, от нечего делать, выучился я писать занимательнее прежнего для массы; мои сочинения будут иметь денежный успех.
Заботься только о своем здоровье. Оно - единственное, чем я дорожу. Пожалуйста, старайся быть веселою.
Будь же здоровенькая и веселенькая. Целую Твои глазки, целую Твои ножки, моя милая Лялечка. Крепко обнимаю Тебя, моя Радость.
* * *
29 апреля 1870 г.
Милый мой друг, Радость моя, единственная любовь и мысль моя, Лялечка.
Давно я не писал Тебе так, как жаждало мое сердце. И теперь, моя милая, сдерживаю выражение моего чувства, потому что и это письмо не для чтения Тебе одной, а также и другим, быть может.
Пишу в день свадьбы нашей. Милая радость моя, благодарю Тебя за то, что озарена Тобою жизнь моя.
Пишу на-скоро. Потому немного. На обороте пишу Сашеньке.
10 августа кончается мне срок оставаться праздным, бесполезным для Тебя и детей. К осени, думаю, устроюсь где-нибудь в Иркутске или около Иркутска и буду уж иметь возможность работать по-прежнему.
Много я сделал горя Тебе. Прости. Ты великодушная.
Крепко, крепко обнимаю Тебя, радость моя, и целую Твои ручки. В эти долгие годы не было, как и не будет никогда, ни одного часа, в который бы не давала мне силу мысль о Тебе. Прости человека, наделавшего много тяжелых страданий Тебе, но преданного Тебе безгранично, мой милый друг.
Я совершенно здоров по обыкновению. Заботься о своем здоровье, - единственном, что дорого для меня на свете.
Скоро все начнет поправляться. С нынешней же осени.
Крепко, крепко обнимаю Тебя, моя несравненная, и Целую и целую Твои ненаглядные глаза.
Твой Н. Ч.
Благодарю Тебя, Саша, за Твои письма. Вижу, Ты становишься дельным человеком. Радуюсь на Тебя. Целую Тебя и Мишу.
* * *
11 октября 1872 г. Вилюйск.
Милый друг мой, Оленька,
Целую Тебя за Твои письма от 31 мая, 20 июня, 3, 13 и 19. Ты выражаешь в них с достойным Тебя самоотверженным чувством любви намерение приехать сюда. Отвечаю, как можно короче, - в надежде, что краткость моего письма поможет ему поскорее дойти до Тебя, чем я очень дорожу.
Ты знаешь, что Твоя любовь ко мне - все счастье моей жизни. Стало быть, нечего говорить о том, желал ли б я, чтобы жить нам с Тобою вместе, если б это было возможно. Но возможно ли это, - вопрос, который подлежит решению в Петербурге.
От кого зависит решение, я не знаю определительно. Полагаю, что для удовлетворительного решения необходимо внесете дела на Высочайшее усмотрение. Без того, нельзя решить вопроса так, чтобы Твое спокойствие подле меня было достаточно обеспечено.
Почему я так думаю, пусть будет все равно. Пусть будет довольно для Тебя знать, что я так думаю.
Умоляю Тебя, пощади себя. Не предпринимай поездки с такими недостаточными гарантиями, как в 1866 году. Заклинаю Тебя, пощади себя.
И если бы оказалось, что можно Тебе ехать жить со мною, то видеть Тебя здесь, - и не здесь только, но хоть бы где-нибудь в Якутской области, - хоть бы в самом Якутске, - было бы смертельным мучением для меня. Не подвергай меня такому страданию.
Но мне одному, - мужчине, - здоровому, - привыкшему жить в тех условиях, в каких живу, - мне здесь недурно. Это я говорю Тебе по совести: моя жизнь здесь достаточно хороша для меня.
Я совершенно здоров. Благодарю Сашу за его письмо. Целую его и Мишу.
Тысячи и тысячи раз обнимаю и целую Тебя, моя милая.
Людовик БЕТХОВЕН (1770-1827) писал эти письма в 1801 г. шестнадцатилетней девушке-красавице, графине Джульетте Гуакарди; знаменитый композитор посвятил ей известную сонату в Cismoll. Когда Бетховен давал ей уроки, графиня была уже помолвлена за ее будущего мужа, графа Галенберга, - посредственного музыканта.
6-го июля, утром, 1801 г.
«Ангел мой, жизнь моя, мое второе я - пишу сегодня только несколько слов и то карандашом (твоим) - должен с завтрашнего дня искать себе квартиру; как это неудобно именно теперь.-3ачем эта глубокая печаль перед неизбежным? Разве любовь может существовать без жертв, без самоотвержения; разве ты можешь сделать так, чтобы я всецело принадлежал тебе, ты мне, Боже мой! В окружающей прекрасной природе ищи подкрепления и силы покориться неизбежному. Любовь требует всего и имеет на то право; я чувствую в этом отношении то же, что и ты; только ты слишком легко забываешь о том, что я должен жить для двоих, - для тебя и для себя; если бы мы совсем соединились, мы бы не страдали, ни тот, ни другой. - Путешествие мое было ужасно: я прибыл сюда вчера только в четыре часа утра; так как было слишком мало лошадей, почта следовала по другой дороге, но что за ужасная дорога! На последней станции мне советовали не ехать ночью, рассказывали об опасностях, которым можно подвергнуться в таком-то лесу, но это меня только подзадорило; я быль, однако, неправд: экипаж мог сломаться на этой ужасной проселочной дороге; если бы попались не такие ямщики, пришлось бы остаться среди дороги. - Эстергази отправился другой обыкновенной дорогой на восьми лошадях и подвергся тем же самым неприятностям, что я, имевший только 4-х лошадей; впрочем, как всегда, преодолев препятствие, я почувствовал удовлетворение. Но бросим это, перейдем к другому. Мы, вероятно, вскоре увидимся; и сегодня я не могу сообщить тебе заключений, сделанных мною относительно моей жизни; если бы сердца наши бились вместе, я бы, вероятно, их не делал. Душа переполнена всем, что хочется сказать тебе. Ах, бывают минуты, когда мне кажется, что язык наш бессилен. Развеселись, будь по-прежнему моим неизменным, единственным сокровищем, как и я твоим, об остальном, что должно с нами быть и будет, позаботятся боги.
Твой верный Людвиг
В понедельник вечером, 6-го июля 1801 г.
«Ты страдаешь, ты, мое сокровище! Теперь только я понял, что письма следует отправлять рано утром. Понедельник, четверг - единственные дни, когда почта идет отсюда в К. Ты страдаешь; ах, где я, там и ты со мной; зная, что ты моя, я добьюсь того, что мы соединимся; что это будет за жизнь!!!! Да!!!! без тебя же буду жить, преследуемый расположением людей, которого я, по моему мнению, не заслуживаю, да и не желаю заслуживать; унижение же одного человека перед другим мне тяжело видеть. Если же взгляну на себя со стороны, в связи с вселенной, что значу я? Что значит тот, кого называют самым великим? Но в этом-то сознании и кроется божественная искра человека. Я плачу, когда подумаю, что ты не раньше субботы получишь весточку от меня. Как бы ты ни любила меня, я все-таки люблю тебя сильнее; будь всегда откровенна со мной; покойной ночи! Так как я лечусь ваннами, я должен вовремя идти спать (здесь три или четыре слова зачеркнуты рукою Бетховена так, что их невозможно разобрать). Боже мой! чувствовать себя в одно время так близко друг от друга и так далеко! Не целое ли небо открывает нам наша любовь - и не так же ли она непоколебима, как небесный свод».
7-го июля 1801 г.
«Здравствуй! Едва проснулся, как мысли мои летят к тебе, бессмертная любовь моя! Меня охватывают то радость, то грусть при мысли о том, что готовит нам судьба. Я могу жить только с тобой, не иначе; я решил до тех пор блуждать вдали от тебя, пока не буду в состоянии прилететь с тем, чтобы броситься в твои объятия, чувствовать тебя вполне своей и наслаждаться этим блаженством. К сожалению, это надо; ты согласишься на это тем более, что ты не сомневаешься в моей верности к тебе; никогда другая не овладеет моим сердцем, никогда, никогда. О, Боже, зачем покидать то, что так любишь! Жизнь, которую я веду теперь в В., тяжела: твоя любовь делает меня и счастливейшим и несчастнейшим человеком в одно и то же время; в моих годах требуется уже некоторое однообразие, устойчивость жизни, а разве они возможны при наших отношениях? Ангел мой, сейчас узнал только, что почта отходит ежедневно, я должен кончать, чтобы ты скорей получила письмо. Будь покойна; только спокойным отношением к нашей жизни мы можем достигнуть нашей цели - жить вместе; будь покойна, люби меня сегодня – завтра - о, какое страстное желание видеть тебя - тебя-тебя, моя жизнь (почерк становится все неразборчивее), душа моя – прощай - о, люби меня по-прежнему - не сомневайся никогда в верности любимого тобою Л.
Онорэ БАЛЬЗАК (1799-1850) долгое время переписывался с польской аристократ*кой г-жой Ганской, урожден. графиней Ржевусской. Личные встречи, между прочим, в Петербурге, куда Бальзак приезжал в 1840 г., привели к роману, закончившемуся, после смерти мужа Ганской, свадьбой в Бердичеве в 1850 г. Через несколько месяцев Бальзак скончался.)
Париж, 9 сентября 1833 г.
У нас уже здесь зима, дорогой друг, и я перебрался в мое зимнее помещение, известный вам уголок пришлось покинуть, прохладный зеленый салон, откуда виднеется купол Инвалидов через целое море зелени. В этом уголке я получил, прочел ваши первые письма; и люблю его теперь еще больше, чем прежде. Вернувшись к нему, я особенно думал о вас, дорогая, и не мог удержаться от того, чтобы не поболтать с вами хоть минутку. Как же вы хотите, чтобы я вас не любил: вы - первая, явившаяся издалека, согреть сердце, изнывавшее по любви! Я сделал все, чтобы привлечь на себя внимание небесного ангела; слава была моим маяком - не более. А потом вы разгадали все: душу, сердце, человека. Еще вчера вечером, перечитывая ваше письмо, я убедился, что вы одна могли понять всю мою жизнь. Вы спрашиваете меня, как нахожу я время вам писать! Ну так вот, дорогая Ева (позвольте мне сократить ваше имя, так оно вам лучше докажет, что вы олицетворяете для меня все женское начало - единственную в мире женщину; вы наполняете для меня весь мир, как Ева для первого мужчины). Ну так вот, вы - единственная, спросившая у бедного художника, которому не хватает времени, не жертвует ли он чем-нибудь великим, думая и обращаясь к своей возлюбленной? Вокруг меня никто над этим не задумывается; каждый без колебаний отнял бы все мое время. А я теперь хотел бы посвятить вам всю мою жизнь, думать только о вас, писать только вам. С какою радостью, если бы я был свободен от всяких забот, бросил бы я все мои лавры, всю мою славу, все мои самые лучшие произведения, словно зерна ладона, на алтарь любви! Любить, Ева, - в этом вся моя жизнь!
Уже давно хотелось мне попросить ваш портрет, если бы в этой просьбе не заключалось чего-то оскорбительного. Я захотел этого после того, как увидал вас. Сегодня, мой небесный цветок, посылаю вам прядь моих волос; они еще черны, но я поспешил перехитрить время... Я отпускаю их, и все спрашивают меня - для чего? Для чего? Я хотел бы, чтобы вы могли сплетать из них браслеты и цепи.
Простите мне, дорогая, но я люблю вас, как ребенок, со всеми радостями, всем суеверием, всеми иллюзиями первой любви. Дорогой ангел, сколько раз я говорил: «О! если бы меня полюбила женщина двадцати семи л-т, как бы я был счастлив. Я мог бы любить ее всю жизнь, не опасаясь разлуки, вызванной разницей лет». А вы, вы, мой кумир, вы могли бы навсегда осуществить эту любовную мечту!
Дорогая, я рассчитываю въехать 18-го на Безансон. Этого требуют неотложные дела. Я бы все бросил, если бы дело не касалось моей матери и важных дел. Меня сочли бы сумасшедшим, а мне и так трудно слыть человеком благоразумным.
Надо с вами проститься. Не будьте больше печальны, любовь моя, вам не позволяется быть печальной, раз вы в любой момент можете ощутить себя в другом, родном сердце, и найти там гораздо больше помыслов о вас, чем в своем собственном.
Я заказал себе надушенную шкатулку для хранения бумаги и писем, и взял на себя смелость заказать вам такую же. Так приятно сказать себе: Она трогает и открывает эту шкатулку! К тому же я нахожу ее такой изящной. Она сделана из дорогого дерева. И в ней вы можете хранить вашего Шенье, поэта любви, величайшего из французских поэтов, стихи которого я желал бы читать вам на коленях!
Прощайте, сокровище радости, прощайте. Почему оставляете вы белые страницы в ваших письмах? Впрочем, оставляйте—не надо ничего вынужденного. Я заполню эти пробелы. Я говорю себе, что ваша рука касалась их, и я целую эти чистые листы! Прощай, моя надежда! До скорого свиданья. Мальпост, говорят, идет до Безансона тридцать шесть часов.
Итак, прощайте, моя дорогая Ева, моя многообещающая, очаровательная звезда. Знаете ли вы, что, когда я должен получить от вас письмо, у меня всегда является какое-то непонятное, но верное предчувствие! Так, сегодня, 9-го, я почти уверен, что получу его завтра. Я словно вижу ваше озеро, и подчас моя интуиция так сильна, что я убежден, что, увидя вас действительно, я скажу: «Это она». Она, моя любовь, - ты!
Наполеон БОНАПАРТ (1769-1821) женился в 1796 г. по любви на Жозефине Богарне, с которой развелся, вследствие ее бездетности, в 1809 г., и в 1810 г. женился вторично на австрийской принцессе Марии Луизе. Среди его многочисленных увлечений следует отметить роман его с графиней Валевской во время его пребывания в Варшаве в 1806 г. Валевская посетила впоследствии знаменитого изгнанника на о. Эльбе, куда Мария-Луиза не пожелала следовать за развенчанным императором.
3 апреля 1796 г.
Моя единственная Жозефина - вдали от тебя весь мир кажется мне пустыней, в которой я один... Ты овладела больше чем всей моей душой. Ты - единственный мой помысел; когда мне опостылевают докучные существа, называемые людьми, когда я готов проклясть жизнь, - тогда опускаю я руку на сердце: там покоится твое изображение; я смотрю на него, любовь для меня абсолютное счастье... Какими чарами сумела ты подчинить все мои способности и свести всю мою душевную жизнь к тебе одной? Жить для Жозефины! Вот история моей жизни...
Умереть, не насладившись твоей любовью, - это адская мука, это верный образ полного уничтожения. Моя единственная подруга, избранная судьбою для совершения нам вместе тяжкого жизненного пути, - в тот день, когда твое сердце не будет больше мне принадлежать, - мир утратит для меня всю свою прелесть и соблазн.
_______
Мармироло, 17 июля 1796 г.
Я только что получил твое письмо, моя обожаемая подруга; оно наполнило радостью мое сердце. Я очень благодарен тебе за подробные известия, которые ты сообщаешь о себе; твое здоровье, по-видимому, теперь лучше; вероятно, ты уже поправилась. – Очень советую тебе ездить верхом, тебе это должно быть полезно.
С тех пор, как мы расстались, я все время печален. Мое счастье - быть возле тебя. Непрестанно думаю а твоих поцелуях, а твоих слезах, а твоей обворожительной ревнивости, и прелести несравненной Жозефины непрестанно воспламеняют мое все еще пылающее сердце и разум. Когда освобожусь я от всех тревог, всех дел, чтобы проводить с тобой все минуты моей жизни; когда моим единственным занятием будет любить тебя и думать о счастье, говорить тебе и доказывать это? Я пошлю тебе твою лошадь; все же надеюсь, - ты скоро сможешь ко мне приехать.
Недавно еще я думал, что горячо люблю тебя, но с тех пор как увидел вновь, чувствую, что люблю тебя еще в тысячу раз больше. Чем больше я тебя узнаю, тем больше обожаю. Это доказывает ложность мнения Ла-Брюэра, что любовь возгорается внезапно. Все в природе имеет свое развитие и различные степени роста. Ах, молю тебя, открой мне какие-нибудь твои недостатки! Будь менее прекрасна, менее любезна, менее нежна, и прежде всего - менее добра! Никогда не ревнуй и не плачь; твои слезы лишают меня разума, жгут меня. Верь мне, что теперь у меня не может быть ни одной мысли, ни одного представления, которые не принадлежали бы тебе.
Поправляйся – отдыхай - скорее восстанови свое здоровье. Приезжай ко мне, дабы мы, по крайней мере, могли сказать раньше чем придет смерть: «У нас было столько счастливых дней!»
Миллион поцелуев- даже твоему Фартюнэ*, несмотря на его злобность.
4 августа 1796 г.
Я так далеко от тебя! Меня окружает густой мрак! и это будет длиться да тех пор, пока ужасающие молнии наших пушек, которыми мы завтра встретим врага, рассеют этот мрак.
Жозефина! ты плакала, когда я с тобой расставался; ты плакала! Все внутри содрогается у меня при одной этой мысли! Но будь спокойна и утешься. Вурмзер* *) дорого заплатит мне за эти слезы!
_______
Кальдиеро, 13 ноября 1796 г.
Я больше тебя не люблю... Наоборот, - я ненавижу тебя. Ты - гадкая, глупая, нелепая женщина. Ты мне совсем не пишешь, ты не любишь своего мужа. Ты знаешь, сколько радости доставляют ему твои письма, и не можешь написать даже шести беглых строк.
Однако, чем вы занимаетесь целый день, сударыня? Какие важные дела отнимают у вас время, мешают вам написать вашему возлюбленному? Что заслоняет вашу нежную и стойкую любовь, которою вы так ему хвастались? Кто этот новый соблазнитель, новый возлюбленный, который претендует на все ваше время, мешая вам заниматься вашим супругом? Жозефина, берегитесь, - не то в одну прекрасную ночь твои двери будут взломаны, и я предстану пред тобой.
В самом деле, мая дорогая, меня тревожит то, что я не получаю от тебя известий, напиши мне тот час четыре страницы и только о тех милых вещах, которые наполняют мне сердце радостью и умилением.
Надеюсь, скоро заключить тебя в свои объятия и осыпать миллионом поцелуев, жгущих меня словно лучи экватора.
* Комнатная собачка Жозефины с которой она никогда не расставалась
* Граф Вурмзер - австрийский генерал-фельдмаршал, разбитый на следующий день в битве при Кастилионе.
«Я пишу вам, что люблю вас… я хочу это написать, но не уверен — послушно ли мне перо. Надежда увидеть вас удерживает меня, и вот я продолжаю беседовать с вами, даже не зная, выходят ли у меня буквы! Повсюду, где их не будет, читайте: я вас люблю». Так писал Дидро своей возлюбленной Софи Волан, с которой ему так и не суждено было воссоединиться. Кем была она и как выглядела — нам неизвестно; не сохранилось ни единого портрета этой женщины. Известно лишь то, что, когда они встретились, Дидро было сорок четыре года, Софи — чуть больше сорока. Шёл 1757 год.
У него были жена и дочь. У неё — одинокая жизнь женщины, никогда не познавшей семейного счастья и материнства. Мудрая, покорная, великодушная «мадемуазель Софи» не требовала от возлюбленного большего. Ей нужны были лишь его письма, полные откровений, мыслей, чувств. В них он рассуждал обо всём: о новых книгах и известных людях, нравах и традициях народов, государстве и политике, жизни и любви.
Более пятисот писем рассказывают о трепетном и прекрасном романе двух влюблённых, длиною в тридцать лет. Эта переписка, бережно собранная потомками в целый том, до сих пор привлекает внимание своей романтичностью и глубиной. Именно в ней раскрывается другой Дидро — нежный и страстный, способный любить и быть великодушным.
Французский писатель, просветитель, мыслитель, основатель «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремёсел», член Берлинской, Стокгольмской, Санкт-Петербургской академий наук Дени Дидро родился 5 октября 1713 года. Его отец постарался дать сыну хорошее образование: мальчик ходил в коллеж, где изучал языки, историю, литературу, математику. В пятнадцать лет Дидро покинул родительский дом и отправился в Париж, чтобы в дальнейшем продолжить обучение. Именно там он впервые увлёкся философией, которая и стала его основным увлечением и профессией на всю жизнь. Напряжённая работа, непрекращающиеся поиски привели молодого Дидро к известности. Но не только наука интересовала философа. Женщины, которые всегда восхищали учёного, занимали его ум и сердце. И вскоре, в ноябре 1743 года, в возрасте тридцати лет Дидро обвенчался с Анной Шампьон, девушкой из простой и бедной семьи. Венчание проходило втайне, а через год жена родила первую дочь, которую в честь матери философа нарекли Анжеликой. После рождения дочери Дидро начал открыто изменять жене. В его жизни было много романов с женщинами. В основном они не длились больше нескольких месяцев. И только отношения с Софи, мадемуазель Волан, завершились лишь с его смертью.
Софи так и не вышла замуж, оставаясь преданной своему любимому до конца. Они виделись редко, но чем дольше продолжалась разлука, тем сильнее казались чувства, а письма шли друг другу всё чаще. Оба открытые, импульсивные, но слишком благородные, они не могли скрывать своей любви, но и вместе быть не решались. Отношения Софи с женатым мужчиной, которые никогда не смогли бы закончиться браком, раздражали и возмущали родственников уже взрослой женщины. Для строгой и благовоспитанной матери и сестёр Софи была юной девушкой, не знающей жизни и не познавшей мужчин. Пытаясь разорвать «непристойный роман» уже сорокалетней дочери с известным в то время французским мыслителем, мать Софи предпринимала резкие и решительные шаги. Она читала все письма, которые приходили от Дидро к её дочери, а затем принималась злостно и открыто комментировать любовные послания. Узнав об этом, находчивый возлюбленный придумал оригинальный стиль, который могла понять лишь «любимая Софи». Весь секрет состоял в том, что среди обычных слов можно было уловить намёки на любовь и чувства.
Десятки великолепных писем, где среди длинных философских монологов было к тому же много шуток, занимательных и весёлых рассказов, заставили, наконец, строгую мать всем сердцем полюбить поклонника своей дочери. Вскоре и патриархальные сёстры встали на сторону влюблённых.
Постоянство в чувствах удивляло окружающих. Время шло, а любовь разгоралась всё сильнее. И уже через четыре года Дидро признался мадемуазель Волан: «Четыре года назад Вы казались мне прекрасной. Ныне я нахожу Вас ещё прекраснее; такова волшебная сила постоянства — добродетели наиболее требовательной и редкой». Спустя годы он скажет ей, в который раз объясняясь в любви: «Время рассеивает иллюзии — для всякой страсти наступает конец. Но чем чаще я тебя видел, тем сильнее любил». А ещё через девять лет напишет: «Я люблю Вас так, как человек может любить только однажды, и кроме Вас, никого не полюблю».
Дидро путешествовал, бывал в разных странах, но и оттуда шли к Софи его нежные и полные чувств письма. Поездка в Россию в 1773 году оказалась его последним долгим путешествием. Он приехал сюда уже прославленным философом Европы. Там говорили не только о его гениальных произведениях, остром уме, независимости, но и о характере, который многим казался поистине вызывающим. Дидро был уверен в себе, смел в суждениях и отличался непринуждённостью в любых беседах. Сама Екатерина II писала в Париж после их встречи: «Ваш Дидро — человек необыкновенный, после каждой беседы с ним у меня бока помяты и в синяках. Я была вынуждена поставить между ним и собой стол, чтобы защитить себя от его жестикуляции». Тем не менее французский мыслитель стал одним из лучших друзей русской императрицы. Он пытался убедить её в необходимости просвещения русского народа, бесплатном образовании для всех сословий, отмене крепостного права. Но Екатерине это показалось крайне неразумным, и она не последовала советам иностранного гостя.
Пробыв в России более полугода, Дени Дидро вернулся во Францию. Больше он не выезжал из страны и в течение десяти лет практически ничего не издавал. И лишь его письма, адресованные Софи Волан, оставались неизменными: полными мыслей, идей и чувств. «О мой друг! — писал Дидро возлюбленной в одном из своих писем. — В иные минуты мне кажется, если бы Вы по какому-нибудь волшебству вдруг оказались возле меня, я умер бы от счастья». Их переписка прекратилась в 1784 году. 31 июля в возрасте семидесяти одного года Дидро не стало. За пять месяцев до его кончины умерла и Софи, прекрасная возлюбленная философа, его преданный и искренний друг.
Говорят, единственный портрет мадемуазель Волан был нарисован неизвестным художником по просьбе Дидро на оборотной стороне титульного листа любимого им томика Горация. Но Екатерина II купила всю его личную библиотеку ещё в 1765 году, и эта книга, как и многие другие, затерялась теперь на полках книгохранилища. Может быть, кому-то удастся отыскать маленький томик среди сотен старых, пыльных книг и, открыв его, он увидит лицо той женщины, которой были посвящены сотни писем великого и неисправимого гения.
«Мой добрый гений», «мое провидение» — так неизменно во всех письмах Петр Ильич Чайковский обращался к Надежде Филаретовне фон Мекк. Стал бы он гениальным и всемирно признанным композитором без ее помощи в труднейшие минуты? Вот его признание: «Скажу без всякого преувеличения, что вы спасли меня, и что я, наверное, сошел бы с ума и погиб бы, если бы вы не пришли ко мне на помощь».
Тринадцать лет она освобождала Чайковского от борьбы за кусок хлеба, за кров над головой, создавала все условия, чтобы он реализовал свой талант. В знаменитом Браилове, ее великолепном, почти сказочном имении в Винницкой области, в полном одиночестве, которое ему было необходимо, как воздух, композитор создавал свои бессмертные шедевры. (У Чайковского почти всю жизнь не было родного очага. Лишь в последние годы появился дом в Клину.)
Только в 22 года началась его учеба в Петербургской консерватории. И там услышал о себе: «Таланта нет, есть способности». Моцарт к двадцати годам создал шедевры и был знаменит. А у Чайковского — ни крыши над головой, ни денег. Близкий приятель из самых добрых побуждений посоветовал бросить сочинительство музыки, которое не вытянет из нужды и предложил место надзирателя за свежей провизией на Сенной площади.
И вдруг таинственная незнакомка пишет Чайковскому, что наслаждается его музыкой! Говорит, что если бы у нее в руках было счастье, она отдала бы его Чайковскому. Это была Надежда Филаретовна фон Мекк, вдова богача, железнодорожного строителя, миллионерша, владелица дома-дворца в Москве, поместья в Украине, нескольких заграничных вилл у моря. Мать одиннадцати детей и бабушка. В другом письме она дала ему понять, что не нужны ни их встречи, ни пересуды. Лишь иногда пусть Петр Ильич напишет ей письмо, чтобы она знала: тот, кто погружает ее своей музыкой в неизъяснимое блаженство, жив и здоров. И, если ему потребуется, она с радостью примет заботу о нем.
Чайковский воспрял, ибо кредиторы уже так донимали, что приходилось скрываться. Он попросит у Надежды Филаретовны взаймы три тысячи.
Деньги были посланы ему немедленно, с припиской, что нет цены его доверию и его предложению дружбы. Он ответил, что ей, лучшему своему другу, посвящает Четвертую симфонию.
С каждым днем Надежда Филаретовна все больше задумывалась над своим необъяснимым чувством к человеку, о котором шел слух, что он не любил ни одной женщины и что так создан от природы. И решила твердо: нет, она никогда не позовет его. Да, немолода, некрасива. Ей сорок пять лет. Но она станет самым надежным и широким крылом. В 37 лет Чайковский беззащитен. Она же пробудила в нем твердую веру в себя как творца.
Девица Антонина Милюкова донимала Чайковского любовными письмами и клятвами. Он решил жениться. Но во время венчания, после слова священника «Поцелуйтесь», когда губы коснулись будущей жены, дрожь отвращения к ней пронзила Чайковского. Он понял, что совершил безумный шаг. Терпел две недели, потом чуть ли не смертельно заболел. Сразу стал седым. Полуживого его увезли долечиваться в Швейцарию. Лишь чуть оправился — сел за письмо к Надежде Филаретовне: «Я сразу почувствовал, что любить свою жену не смогу, что привычка, в силу которой надеялся, никогда не придет. На меня начали находить минуты безумия. Я смертельно боюсь, что и в вас промелькнет чувство, близкое к презрению». Ему нужны были слова утешения и денежная помощь, о которой он попросил прямо. Надежда Филаретовна уже знала о его тяжкой болезни и не находила себе места от волнения. Тотчас ответила: «Я радуюсь, что вы вырвались из положения притворства и обмана, положения, не свойственного вам и недостойного вас. Я переживаю с вами заодно вашу жизнь и ваши страдания». И тут же выслала Чайковскому три тысячи и обещала ежемесячно высылать столько же.
А «жена» уже грозила Сибирью и требовала денег, да немало — десять тысяч, иначе, мол, ославит его на всю Россию. Столько он не смел просить. Но и об этой его нужде Надежда Филаретовна узнала и дала всю сумму. Взамен попросила о двух вещах: хранить их отношения в тайне и чтобы иногда писал ей, где он и что сочиняет, о чем думает.
Скоро Чайковский почувствовал, что письма Надежды Филаретовны ему просто необходимы, что их души родственны, ибо и для нее музыка — источник опьянения, как вино, как природа. Он пишет ей длинные письма, ему интересно делиться только с ней творческим процессом композитора: «Напрасно я бы старался выразить вам словами все неизмеримое блаженство, которое охватывает меня, когда явилась главная мысль. Забываешь все, все внутри трепещет и бьется». Они пишут теперь о самом сокровенном: о любви, религии. Только ей Чайковский открывает всю свою душу и сознается, что не испытал всей полноты счастья неплатонической любви, но верит в могущество этого чувства. И своей музыкой пытается выразить все блаженство любви. Он пишет, что их дружба сделалась для него так же необходима, как воздух: «И нет ни одной минуты моей жизни, в которой вы не были бы всегда со мной».
Надежда Филаретовна снова и снова отдает в полное его владение свое имение в Браилове, а сама с семьей уезжает в Сан-Ремо. Вскоре оттуда пишет, что и ему лучше бы на зиму приехать во Флоренцию, где дом для него уже снят. Вилла окружена пальмами, ему в ней будет хорошо и спокойно работаться. Благодаря ее щедрости, он начал путешествовать куда и когда хотел. Встречался с Листом, Сен-Сансом, его музыка звучала во Франции, Германии, Англии.
Вся семья Надежды Филаретовны обожала Петра Ильича. Маленькая дочка по утрам целовала его портрет, что стоял на столе у матери. Старшие дочери и сын вечерами разучивали его романсы.
В некоторых письмах Надежды Филаретовны все же прорывается глубокая, беззаветная любовь к композитору. Она не верила разным слухам о нем, верила лишь своему сердцу, считала: он не встретил еще той женщины, которую стоит любить. А Чайковский до смерти боялся, что Надежда Филаретовна когда-нибудь узнает о нем «всю правду» и тогда прогонит его.
Когда осуществилась заветная мечта Чайковского, был куплен дом в Клину, просторный, с балконом в душистый сад, что означало окончание бездомной кочевой жизни, Надежда Филаретовна поздравила Петра Ильича с «тихой пристанью». Но в глубине ее души осталась трещинка: он не посоветовался с ней, однако живет на ее деньги и вдали от нее. Значит, скоро он уйдет совсем и, может, навсегда. Вот уж и пишет ей все реже, хотя иногда просит свою «стипендию» вперед. Она тотчас исполняет не только его просьбы, а и намеки. Но все чаще задумывается над вопросом: неужели его положительный образ создан и вознесен на такую высоту только в ее сердце? Ее многомиллионное состояние, в которое вложил свою жизнь покойный муж, а после каждодневно с умом трудилась она, пошатнулось. И Надежда Филаретовна написала Чайковскому, что больше помогать ему не будет. Приписала: «Не забывайте и вспоминайте иногда». И отреклась навсегда от своего кумира. Он написал ей раз, другой, третий. В ответ ни слова. Потом все же узнал, что она совсем разорена и живет в бедности. Очень больна — нервное расстройство, никого не узнает. Вскоре после этой вести Чайковского свалила холера. Страшно мучился, ослабев от судорог и рвоты, бредил. В бреду плакал, звал:
- Надежда Филаретовна… Надежда Филаретовна…
И это, говорят, были последние слова Петра Ильича Чайковского. Мука исказила его лицо, словно в еле теплившейся жизни билась последняя мысль: виноват и грешен. Больше всего перед ней, лучшим и преданнейшим другом. Не Божья ли кара за это настигла? За измену той, что создала его…
На последних прижизненных фотографиях — Чайковский совершенно седой, с задумчивым и печальным взглядом. Разрыв с лучшим другом глубоко травмировал его психику. Все его письма к Надежде Филаретовне возвращались нераспечатанными. И это его терзало днем и ночью. Причина их разрыва осталась тайной. Узнала ли «всю правду» о своем кумире? С горечью ли поняла, что уже не нужна ему? Или смирилась с библейской мудростью, что все проходит?
Джек Лондон (родился 12 января 1876, умер 22 ноября 1916 ) известен благодаря своим книгам Лютый зверь, Белый клык, Морской волк, рассказам таким, как Белое безмолвие.
Он был одним из самых известных писателей Америки и ее национальным героем. Сменив несметное количество профессий, Джек Лондон никогда не избегал приключений. Будучи женат он вступил в связь с писательницей Анной Странски, которая и послужила причиной его развода с женой. Лондон всегда утверждал, что не верит в существование любви, но в следующем письме явно видны симптомы любовного недуга.
Оакланд, 3 апреля 1901
Дорогая Анна:
Я говорил, что всех людей можно разделить на виды? Если говорил, то позволь уточнить – не всех. Ты ускользаешь, я не могу отнести тебя ни к какому виду, я не могу раскусить тебя. Я могу похвастаться, что из 10 человек я могу предсказать поведение девяти. Судя по словам и поступкам, я могу угадать сердечный ритм девяти человек из десяти. Но десятый для меня загадка, я в отчаянии, поскольку это выше меня. Ты и есть этот десятый.
Бывало ли такое, чтобы две молчаливые души, такие непохожие, так подошли друг другу? Конечно, мы часто чувствуем одинаково, но даже когда мы ощущаем что-то по-разному, мы все таки понимаем друг друга, хоть у нас нет общего языка. Нам не нужны слова, произнесенные вслух. Мы для этого слишком непонятны и загадочны. Должно быть Господь смеется, видя наше безмолвное действо.
Единственный проблеск здравого смысла во всем этом – это то, что мы оба обладаем бешенным темпераментом, достаточно огромным, что нас можно было понять. Правда, мы часто понимаем друг друга, но неуловимыми проблесками, смутными ощущениями, как будто призраки, пока мы сомневаемся, преследуют нас своим восприятием правды. И все же я не смею поверить в то, что ты и есть тот десятый человек, поведение которого я не могу предсказать.
Меня трудно понять сейчас? Я не знаю, наверное, это так. Я не могу найти общий язык.
Огромный темперамент – вот то, что позволяет нам быть вместе. На секунду в наших сердцах вспыхнула сама вечность и нас притянуло к друг другу, несмотря на то, что мы такие разные.
Я улыбаюсь, когда ты проникаешься восторгом? Эта улыбка, которую можно простить – нет, это завистливая улыбка. 25 лет я прожил в подавленном состоянии. Я научился не восхищаться. Это такой урок, который невозможно забыть. Я начинаю забывать, но этого мало. В лучшем случае, я надеюсь, что до того как я умру, я забуду все, или почти все. Я уже могу радоваться, я учусь этому понемножку, я радуюсь мелочам, но я не могу радоваться тому, что во мне, моим самым сокровенным мыслям, я не могу, не могу. Я выражаюсь неясно? Ты слышишь мой голос? Боюсь нет. На свете есть много лицемерных позеров. Я самый успешный из них.
Гюстав Флобер - Луизе Коле
(Круассе, суббота, час ночи)
Ты говоришь мне очень нежные слова, дорогая Муза. Еh bien, получай в ответ такие нежные слова, какие ты даже не можешь вообразить. Твоя любовь пропитывает меня, будто теплый дождь, я чувствую себя омытым ею до самых глубин сердца. Есть ли в тебе хоть что-то, не заслуживающее моей любви, — тело, ум, нежность? Ты открыта душой и сильна разумом, в тебе очень мало поэтического, но ты настоящий поэт. Все в тебе — прелесть, ты похожа на свою грудь, такая же белоснежная и мягкая. Ни одна из женщин, которых я знал раньше, не может сравниться с тобой.
Вряд ли те, кого я желал, равны тебе. Иногда я пытаюсь представить твое лицо в старости, и мне кажется, я и тогда буду любить тебя, может быть, даже еще сильнее.
Гюстав Флобер - Жорж Санд
(1866 год, понедельник, вечер)
Вы грустны, бедный мой друг и дорогой мэтр. Я подумал о Вас, узнав о смерти Дюверье. Вы любили его, поэтому я соболезную Вам. Эта потеря добавляется к остальным. Как нам удержать умершие души в наших сердцах? Каждый из нас носит внутри свой некрополь.
После Вашего отъезда я совершенно РАЗБИТ. Мне кажется, я не видел Вас десять лет. Вы — единственный предмет моих разговоров с матерью, все здесь Вас любят. Под какой звездой, скажите, Вы родились, если соединили в себе столь несовместимые качества, так много и такие редкие?
Не знаю, что именно я испытываю по отношению к Вам. Но питаю к Вам особенную нежность. Никто до сегодняшнего дня не вызывал у меня подобных чувств. Мы поняли друг друга, правда. И это благо.
Особенно я переживал Ваше отсутствие вчера вечером, в десять часов. Неподалеку что-то горело. Небо светилось розоватым светом, Сена была цвета крыжовенного сиропа. Я работал три часа и вернулся домой измученный, как турок, объезжавший жирафа.
Руанская газета, Nouvelliste, написала о Вашем приезде в Руан, и в субботу после расставания с Вами я встретил нескольких обывателей, возмущенных тем, что я не представил их Вам. Лучше всего выразился бывший зампрефекта: «Ах! Если бы мы знали, что она была здесь... мы бы... мы бы... — он пять минут пытался подобрать нужное слово, — мы бы улыбнулись ей». Но этого было бы недостаточно, не так ли?
«Любить Вас сильнее» мне трудно — но я нежно обнимаю Вас. Письмо Ваше, полученное нынче утром, наполнено такой печалью, что тронуло меня до ГЛУБИНЫ души. Мы расстались в тот момент, когда многие вещи готовы уже были сорваться с наших губ. Все двери между нами еще не открыты. Вы внушаете мне великое уважение, и я не осмеливаюсь задать Вам главный вопрос.
Роберт Бёрнс уже был знаменитым шотландским поэтом, когда познакомился с миссис Агнессой Мак-Лиоз в Эдинбурге на чаепитии в 1787 году. Агнесса (Нэнси) была замужем за Джеймсом Мак-Лиозом, адвокатом из Глазго, но сбежала от мужа из-за его жестокости и приехала в Эдинбург. Почти сразу же после знакомства между ней и Бёрнсом завязалась страстная переписка и, возможно, головокружительный роман. Они подписывались псевдонимами Сильвандер и Кларинда, чтобы защитить себя в случае, если их письма попадут в чужие руки.
Бёрнс был безнадежным (или, иначе говоря, неисправимым) женолюбом: пока он обменивался любовными посланиями с миссис Мак-Лиоз, ее горничная, Дженни Клоу, забеременела от него. В то же самое время поэт поддерживал отношения и с Джин Армур из Эршира, которая родила ему близнецов в 1786 году и готовилась осчастливить его еще одним ребенком. В 1791 году миссис Мак-Лиоз и Роберт Бёрнс расстались окончательно. Год спустя она уехала на Ямайку, где в то время жил ее муж, чтобы попробовать помириться с ним. Попытка провалилась, Агнессе пришлось вернуться в Эдинбург; там она и жила до самой смерти в 1841 году.
Роберт Бёрнс - миссис Агнессе Мак-Лиоз
(вечер вторника, 15 января 1788 года)
В том, что у Вас, моя Кларинда, есть недостатки, я никогда не сомневался; но я не знал, где Вы их храните. Сумерки субботнего вечера открыли мне больше, чем все предыдущие вечера. О, Кларинда! Зачем Вы изранили мою душу, намекнув, что прошлая ночь должна была испортить мое мнение о Вас. Правда, я открыл Вас заново, но что я увидел? Душу, сияющую добродетелью и добросердечием, разум, облагороженный одаренностью, наполненный и развитый ученостью, рефлексией и экзальтированной природной религиозностью, подлинной, как небесная страна; сердце, созданное для всех славных проявлений дружбы, любви и жалости. Вот что я увидел. Я обнаружил бессмертную душу, самую благородную из всех, которые когда-либо открывались мне.
Моя дорогая Кларинда, я много раз перечитывал Ваше письмо; меня тревожат Ваши переживания. Я вовсе не думаю о Вас столь плохо, как Вы считаете. Вы пишете, что Ваше общение с одним другом ранит Вас, если Вы не можете рассказать всю правду о нем другому. Почему вы, Кларинда, так несправедливы и подозрительны по отношению к Богу, что считаете, будто священная Дружба и Любовь противоречат принципам Правды, Чести и Религии? Разве что-нибудь может быть более достойно Его Всевышнего одобрения? Я уже упоминал в моих прошлых записках о вечере будущей субботы. Позвольте мне ждать нас в этот вечер. О, мой ангел! Как быстро должны мы расстаться! И когда мы сможем встретиться снова! Со слезами на глазах гляжу я вперед, на эту ужасную разлуку. Как много я потерял, не зная Вас ранее!
Я боюсь, боюсь, что мое знакомство с Вами будет слишком коротким, чтобы оставить то неизгладимое впечатление в Вашем сердце, какое бы мне хотелось.
Сильвандер
